Терминология традиционно мечтает о хрустальной ясности: одна концепция –      один термин, никаких «около». Эта мечта дала нам стандарты, классификаторы, предписания перевода; она необходима      там, где на кону безопасность и право.             Но язык, в котором живут термины, – социальный организм. Он дышит регистрами и ситуациями, в нём не «определения рождают употребления», а, скорее, устойчивые употребления постепенно кристаллизуют определения. Именно эту динамику изучает социотерминология: сеть практик, где значение и форма термина регулируются профессиональными нормами, жанрами, площадками общения и распределёнными сообществами (Gaudin, 1993). В реальном обиходе термины не изолированы;                   они соседствуют с метафорическими переносами, синонимическими «косами», локальными жаргонизмами и «народными дефинициями», и это сосуществование производит вариативность и полисемию, которые нельзя вычеркивать без                 потери коммуникативной эффективности (Temmerman, 2000; Cabré, 1999).

Если смотреть на эту картину через призму употребленческой семантики, то в центре окажется прототипическая организация значений: у большинства терминов есть устойчивое ядро, где профессиональная общность согласна, и рыхлая периферия, куда стекляются метонимии, узуальные сокращения и новые контекстуальные роли (Geeraerts, 2010). Возьмём слово платформа. В нормативной документации это специфическое обозначение программного или аппаратного слоя. В публичной политике – уже «совокупность ценностных позиций» партии; в медиа – ещё и «сервис/сайт». Между этими полюсами циркулирует     общий образ опоры, который «держит» семантическую семью и объясняет,              почему носители легко переходят от технологического к общественно-политическому дискурсу. Другая семья – мобилизация: от правового термина военного учёта к менеджерскому «мобилизовать ресурсы» и далее к цифровой экономике (user mobilization),        где смысл меняется вместе с практикой, но несёт персистентную схему «приведения в действие». В подобных случаях полисемия – не шум, а рабочий механизм циркуляции знания между доменами (Cruse, 2011).

Классическая школа терминоведения стремилась нормировать такие процессы, минимизируя «избыточность» и многообразие форм (Wüster, 1991). Но с конца XX века накапливается критика жёсткой нормализации: в естественных науках и особенно в гуманитарных и социально-технологических полях значение термина заведомо контекстно и динамично; его нельзя «закрыть» единожды и навсегда, не потеряв контакт с профессиональным реестром практик (Cabré, 1999; Temmerman, 2000). Это не отменяет стандарты, но корректирует оптику: мы фиксируем не только «эталонную» дефиницию, а ещё и «карту употреблений» с указанием жанров и сообществ, где тот или иной вариант легитимен. В лексикографии такую карту удобнее рисовать прототипически: центральные признаки – в ядре словарной статьи, периферийные – в разделах «употребление» с типичными коллокациями и примерами из корпуса.

Корпусная перспектива превращает интуиции в измеримые профили. Термины тянут за собой когорты устойчивых соседей: глаголы, прилагательные, предлоги, конструкции. Их можно зарегистрировать как «паспорт контекста» и соотнести с жанром. Если платформа чаще всего соседствует с аппаратная, программная, среда, совместимость в стандартах и технических регламентах, это один регистр; если с политическая, реформаторская, электоральная – другой. В текстах социальных сетей появятся контентная, видео-, публикационная, что сигналит ещё один кластер. Коллокационные профили             и распределительные векторы дают количественную грань этой картины        (Sinclair, 1991; Bowker & Pearson, 2002). На уровне микросценариев важно не просто «считать совместности», а описывать валентность – какие роли термин допускает в синтаксисе, какие рамки управления активируют те или иные чтения. Движение             к интеграции таких профилей в терминографию уже идёт, и это позволяет увязывать словарные решения с реальной динамикой регистров.

Полиcемию удобно схватывать и         через логику составных типов Generative Lexicon: многие термины обладают «сдвоенными» аспектами – объект/ содержание, организация/место, средство/ результат. Эта многослойность объясняет «легальные» случаи копредикации (масштабная и эффективная платформа) и помогает отличить регулярные переключения от случайных омонимий (Pustejovsky, 1995; Asher, 2011). В сочетании        с социотерминологией мы получаем двойную оптику: с одной стороны, формальную проверку совместимости предикатов; с другой – распределение           этих совместимостей по регистрам и площадкам. Термин может позволять одни и те же «двойные» сочетания в научной статье и пресс-релизе, но с разной частотой и с разным набором типичных коллокаций – именно это и составляет социальную «подпись» употребления.

Социальная среда меняет ещё и форму: конкурируют синонимические цепочки, появляются «брендовые» эвфемизмы, общие слова получают терминологическую нагрузку. Медицина показывает, как протокол в профессиональной среде означает конкретную нормативную схему действий, тогда как в общественном дискурсе             слово расщепляется, получая оттенки «договорённости», «регламента», «корпоративной политики». Законодательное поле делает похожее с режимом: от технико-юридического           смысла – к публицистическому. В обоих случаях вариативность управляется социальными нормами и оппозицией «внутренний/внешний» аудитории; это и есть область социотерминологии (Gaudin, 1993; Tiersma, 2000).

Практические следствия таковы.         Во-первых, терминография выигрывает от прототипического макета статей: ядро дефиниции, затем – контекстные признаки по регистрам (жанр, типичный корпус источников, ключевые коллокации и валентности), затем – документирование метафорических и метонимических расширений с пометой «переферия» (Geeraerts, 2010; Bowker & Pearson, 2002).           Во-вторых, перевод и локализация            снимают часть рисков, когда целевой эквивалент выбирается не «по словарю вообще», а по согласованной карте употреблений, где эквиваленты ранжированы по прототипической близости. Так, для platform в политическом регистре «платформа» будет центральным соответствием, но для SMM-регистра – «площадка/сервис» даст большую коммуникативную точность. В-третьих, обучение специалистов – от инженеров               до журналистов – может включать «сигнатурные» упражнения по распознаванию регистровых профилей термина: не просто определить перевод,              а объяснить, какими контекстными индикаторами он поддерживается.

Остаётся вопрос о нормативности. Как совместить живую вариативность с необходимостью единообразия в критических доменах? Ответ – в двойном учёте: пакет стандартов и глоссариев фиксирует «ядро» для рисковых             контекстов, тогда как периферия поддерживается регулярным корпусным мониторингом и обновлением примеров. Такой подход снимает нервозность: мы                  не пытаемся «запретить» полисемию, а охраняем конвенциональную ясность ядра, одновременно отслеживая периферийные дрейфы, которые завтра могут стать новой нормой (Cabré, 1999; Temmerman, 2000). Технически это требует инфраструктуры: доступных конкордансеров, версионируемых глоссариев, записей об источниках и жанровых ярлыков. Идеально – межъязыковые связки, где каждый эквивалент имеет свои коллокационные паспорта и корпусные ссылки, что делает многоязычную коммуникацию воспроизводимой.

Наконец, стоит подчеркнуть, что социотерминология не «против» стандартизации; она за осознанную стандартизацию, которая помнит о социальных условиях употребления. В этом смысле полисемия оказывается продуктивным ресурсом: она обеспечивает мосты между доменами знания, ускоряет трансфер технологий и понятий, делает возможным междисциплинарный диалог. Управляемая и документированная, она превращается из «угрозы ясности» в инструмент адаптации. А вариативность – признак того, что термин живёт не на бумаге, а в практике.