Литературный язык редко меняется скачком, но в корпусных данных его движение видно как пульсацию. XIX век в английской прозе наследует архаические формы обращения и синтаксические привычки раннего модерна, однако уже во второй половине столетия частота thou и связанных с ним форм окончательно тает, уступая место стандартному you; рядом исчезают лексемы, связанные с прежними технологиями и бытом – phlogiston, dirigible, gas-light – они сдают позиции словам нового мира – electric, telephone, motor-car, позже car (Davies, 2010; Michel et al., 2011). В художественной прозе это не просто словарь предметов; это способ смещения фокуса опыта: то, что раньше описывалось через свечи и почтовые дилижансы, в XX веке закрепляется через свет неона, радиоэфир и автомобилизацию. Графики Ngram и частотные срезы COHA позволяют видеть перекрёстную динамику: wireless перетекает в radio, затем отступает перед broadcast и station, а эпитет awful смещается от «внушающий благоговейный страх» к усилителю субъективной оценки «очень плохой/ужасный», что сигналят новые коллокации и жанровые контексты (Michel et al., 2011).

В узбекской прозе XIX–XX веков траектория иная, но ритм узнаваем: от книжного слоя с сильной арабо-персидской традицией и чагатайскими формами в джадидской парадигме – к словарю социальной модернизации и советской индустриализации, а затем – к постсоветскому обновлению. На материале романов Абдулла Қодирий (O‘tkan kunlar, 1926/1994) и Чўлпон (Kecha va kunduz, 1936/1991), а также прозы советского периода (Ойбек, П. Қодиров) видно, как стилистическое ядро перестраивается: лексика, коннотативно связанная с адатами и патриархальными институтами, уступает место терминологии государственного строительства, техники и организованного труда: temir yo‘l, zavod, kombinat, traktor, sovxoz/kolxoz, kommunizm – всё это формирует новые тематические гнёзда и устойчивые словосочетания, которые хорошо считываются в ОТМК по росту относительных частот и коллокационным профилям (O‘zbek tilining milliy korpusi, n.d.). В 1990-е меняется семантический пейзаж: слова mustaqillik/istiqlol, bozor, fuqarolik jamiyati закрепляются в публичной прозе           и публицистически окрашенной художественной речи, постепенно формируя прототипическое ядро постсоветского лексикона.

Корпусная перспектива помогает уйти от соблазна анекдотов. Сдвиги лучше видны через «паспорт» лексемы: относительная частота по десятилетиям, коллокации с глаголами и прилагательными, типовые синтаксические рамы. В английских      романах конца XIX века motor-car сначала живёт как новинка с определителями         new, modern, mechanical, но уже к середине XX века сокращается до car и перестаёт маркироваться как необычное – меняется даже профиль прилагательных (из сферы «необычности» в сферу «владения» и «скорости»). В узбекских текстах millat в джадидском дискурсе тяготеет к коллокациям ma’rifat, taraqqiyot, til и дискурсу «uyg‘onish», тогда как в позднесоветском и раннепостсоветском периодах он соседствует с davlat, mustaqillik, siyosat, что отражает семантическое перетягивание от культурно-просветительского к политико-правовому ядру. Подобные переходы фиксируются и моделями диахронических эмбеддингов, где векторы слов группируются с «новыми соседями», а угол между десятилетними представлениями лексемы даёт меру семантического дрейфа (Hamilton et al., 2016).

Скорость обновления лексикона, если судить по английскому материалу, коррелирует с технологическими циклами: периоды массовых инноваций перетасовывают не только инвентарь предметной лексики, но и оценочные маркеры. Слова-усилители, модальные глаголы, прагматические частицы демонстрируют менее драматичный, но устойчивый тренд: появление разговорной нормы в прозе модернизма и постмодернизма, что видно по росту частоты конструкций с just, really, kind of и др. В узбекской прозе цикл ускорений задаётся политическими переломами: джадидская модернизация и советская трансформация кодифицируют заимствования, меняют модели словообразования, выталкивают часть арабо-персидских форм на периферию, а часть – переопределяют в новом дискурсивном окружении. Корпусно регистрируются, например, продолжительные коллокации с tarbiya – от традиционно-морального к «sotsialistik tarbiya» – и обратное смещение после 1991 года к гражданско-нравственному, образовательному контексту.

Важно различать вытеснение и сосуществование. Phonograph практически исчезает из английской художественной речи, но wireless не исчез, а «включился» в новый семантический пучок, вернувшись в XXI веке с цифровыми коннотациями. Узбекское sovxoz редуцируется после               1991 года, но «аграрное» гнездо переинициализируется другими лексемами. Литературный язык, особенно роман, оказывается хроникёром преемственности: он задерживает уходящие слова в архив памяти через ретроспективные сцены, цитаты, стилизацию. В частотах это крошечные «хвосты»; в семантическом плане – мосты между эпохами.

Корпусные методы здесь не самоцель, а способ дисциплинировать интуицию. Сначала собирается репрезентативная выборка по десятилетиям; затем считается относительная частота на миллион слов, строятся коллокационные профили с ограничением на MI/LL-метрики; далее – тестируются «смысловые повороты» с помощью выравнивания векторных пространств по десятилетиям и измерения косинусного сдвига для целевых лексем (Hamilton et al., 2016; Sinclair, 1991). Для узбекского материала критично совмещать ОТМК с авторитетными изданиями классиков и биобиблиографическими справочниками – это снижает жанровый шум и балансирует влияние публицистики, где лексическая мода более волатильна. Наконец, объяснения не должны отрываться от близкого чтения фрагментов: именно сопоставление графиков с конкретными эпизодами у Қодирий, Чўлпон, Ойбек или у Диккенса, Харди, Вулф показывает, что «повороты» языка мотивированы нарративными задачами, а не только внешними событиями.

Практические последствия для гуманитарной инфраструктуры очевидны. Лексикография выигрывает от прототипической организации статей: «ядро» значения задаётся через корпусные коллокации и типовые сцены, периферия документируется как регистровые роли и исторические срезы. Перевод и преподавание литературы обогащаются корпусными замечаниями: переводчик видит, что awful у Диккенса ещё несёт высокий стиль и благоговение, а у авторов XX века – преимущественно негативную оценку; преподаватель показывает в аудитории, как millat в джадидском контексте – программа культурного самосознания, тогда как в позднем советском – часть иного политического дискурса. Наконец, для цифровых гуманитарных проектов важно публиковать не только сиротские частоты, но и           открытые ноутбуки/скрипты с параметрами расчётов – это делает результаты воспроизводимыми и пригодными для расширения в школьных и университетских курсах (Michel et al., 2011).

Глобальный вывод прост и, пожалуй, оптимистичен. Литературный язык XIX–XX веков – это лаборатория, где общественные и технологические процессы оставляют измеримую лексическую подпись. Корпусные методы позволяют схватить эту подпись без идеологического тумана, а затем развернуть её в практические решения: от обновления словарей и хрестоматий до уточнения школьных программ. Мы не обязаны выбирать между «интуитивным чувством эпохи» и «сухими частотами»: дисциплинированное чтение, подкреплённое данными, даёт читателю и исследователю ту самую опору, которая удерживает мост между текстом и историей.